Мой путь в Канаду
Я родилась и выросла в городе Братске, в той Сибири, которую теперь припоминаю по фотографиям немногочисленных оставшихся там знакомых и повестям Виктора Астафьева.
И пока я жила в Братске, я нежила мечту уехать туда, где потеплее и покрасивее. Однако поскольку красота, известное дело, в глазах смотрящего, а смотрящий вырос, глядя на северное небо, то, с одной стороны, мне хотелось полного преображения обстановки, иными словами, поменять мучительно долгую зиму на вечное лето; с другой – вафельный хруст подмерзших луж, и запах талого снега, и одичавшие июльские иван-чаи, и с всевластным безразличием подчинившая большую часть календаря зимняя мгла – это всё стало мной, стало тем, что называют душой или любовью.
Но молодость бунтлива: в двадцать лет я переехала в Сочи – к полному преображению. И хотя я полюбила юг, меня продолжало тянуть куда-то еще. Тогда я, конечно, отрицала привязанность к тайге и варенью из жимолости – мятеж есть мятеж, но по смене сезонов скучала.
Еще живя в Братске, я думала о загранице. Ближайшая находилась в Монголии и Китае. Кстати, о Китае. Когда я была совсем маленькой, приятель моего отца, китаец, зашел в комнату, где я сидела на полу и грызла ручку, и сказал, что на родине у его друзей есть сын и, если я захочу, то однажды выйду за него замуж. Смущаясь внимания взрослого нерусского дяди, я продолжила молча нагрызать ручку. Так я стала писателем, а супругой китайца не стала. Однако путь за границу, как видно, был открыт мне сызмальства.
Но пахнущая гвоздиками Азия меня не прельщала. Я косилась на запад. Старая Европа, представление о которой, как и обо всём прочем мире, сложилось по книгам и глобусам, казалась мне лучшим местом. Правда, в европейской жизни меня настораживала возможная уединенность. Европа для европейцев, рассуждала я. Там мне никогда не стать по-настоящему своей. И хотя тогда я ничего об идентичности не знала, принадлежность казалась вещью очень важной. В общем, я мечтала о Европе, но догадывалась, что где-то за океаном - причем за любым - есть страны, где нельзя долго оставаться чужим. Стоязыкие страны - смесь флагов, кухонь и церквей; где все пришлые, все пересаженные, как деревья в парке.
Такой представлялась мне Канада. И хотя в то время я написала рассказ о переезде в Австралию, это было, скорее, попыткой обжить вероятное будущее, которое c помощью метафоры превратилось в воспоминание о выдуманном прошлом.
Череда событий, отчасти невольных, отчасти закономерных, привела к тому, что муж, за которым я была тогда замужем (и это огреха не стилистическая), получил предложение на работу в Канаде.
Я всё пытаюсь понять, где у истории моей эмиграции начало. Рабочая виза могла бы за него сойти, если бы до нее не было долгих поисков пути визу эту получить. Я возобновила занятия живописью с намерением поступить в заграничную академию искусств. А потом вспомнила, что мне просто нравится рисовать даже обыкновенные чайники, от коих в компании с кудрявыми гипсовыми головами ломятся фонды любого художественного училища.
Выходит, я могла стать русским художником, но пошла (почему-то хочется написать «дальше», будто бы в эмиграции непременно есть какой-то прогресс) в другую сторону, а точнее, землю.
Из России мне казалось, что Канады не существует. Я купила глобус и обратила его к себе двумя американскими континентами. С прилежностью школьницы я разглядывала обратную сторону Земли, чтобы хоть немного привыкнуть, но видела лишь очертания выдуманного мира.
Океан огромен. Возможно, фантазии о странах вроде Канады или Австралии – это сны дремлющей во мне древней рыбы. Океан огромен. В него ухнули безо всякого всплеска мысли, кое-как хранящиеся под черепом все последние предотлётные дни.
Долгая дорога вроде транквилизатора, позволяющего отложить потрясение до того момента, когда голова сможет впихнуть в себя если не осознание, то хотя бы идею совершенно новой жизни.
В эту совершенно новую жизнь я ввалилась с одним чемоданом, в который нужно было затолкать жизнь старую. Ей-богу, проще не брать ничего, чем копаться в годами накопленном добре в мучительной попытке вылущить всего двадцать допустимых килограммов. Я положила в чемодан несколько книг и какую-то одежду – вот и всё.
Мне казалось, я буду писать историю о том, как сдавала экзамен по английскому языку, проходила медосмотр или, наконец, как работала до головных болей, чтобы побольше скопить на переезд. Но чтобы писать о чем-то, нужно испытывать к описываемому сильные чувства, а к тому периоду, который я называю «казенным», я почти ничего не испытываю. Я равнодушно, несмотря на тряску, проскочила через товарный состав проверок, справок, печатей и обменного курса – каждый заработанный рубль непременно превращался в обломок более твердой валюты. Равнодушие – это отстраненность от сильных переживаний, которые бы меня покалечили, прикоснись я к ним тогда. Я понимала, что переезжаю навсегда, но не верила в это. Между понимать и верить – такая пропасть. Эту часть своей жизни я не помню, а лишь изредка вспоминаю, как время изнуряющего, но необходимого труда. Зато я помню заплаканные лица друзей. Царапину на обоях в моей квартире. Продавщицу, протянувшую мне булочку со словами: «Приходите еще!»
Первое, что поразило меня в Канаде, – надпись Toronto на канализационном люке. Я гуляла с собакой и всюду натыкалась на эту надпись, и она хватала ускользающее восприятие новой реальности. Хватала и указывала его место – Торонто.
А еще я завидовала моей собаке, которая, как мне казалось, считала, что мы в Сочи, просто зашли за незнакомый угол. И пока она так думала, она забывала, что там, за углом. Мне же предстояло это помнить.
Помню, соседка, баба Таня, рассказывала, как в детстве переписывалась с мальчиком из Болгарии, очень спортивным мальчиком, колесившим по европейским соревнованиям. Они даже слали друг другу какие-то подарочки. Но однажды письма от него перестали приходить. Баба Таня, тогда еще, надо думать, просто Таня, сильно переживала из-за внезапного обрыва этой эпистолярной дружбы. На счастье, в то время в Болгарию на гастроли вывезли советских танцоров, среди которых был отец Таниной одноклассницы. Его-то и снарядили лично справиться, что случилось с мальчиком по переписке. Но, когда балетный папа явился по нужному адресу, другой папа – того мальчика – сказал, что его сын на соревнованиях в Париже. Так эта история и окончилась. Скорее всего, переписку болгарского спортсмена, добравшегося до самого Парижа, с советской школьницей сочли за подрывную деятельность в каком-нибудь кабинете с видом на сосны. И прекратили.
Я пересказала историю бабы Тани потому, что теперь она кажется мне метафорической параллелью моей эмиграции, когда неотвратимо рвутся связи. Ведь расстояние, оставаясь прежним с точки зрения топографии, для двух некогда знакомых людей беспрестанно расширяется. Пространство между покинутым и покинувшим не совпадает с координатами на карте.
Однажды перестают приходить письма, сообщения, звонки. Каждый оказывается за собственным железным занавесом.
Память заменяет сожаление: сожалеть можно о том, что еще цепляется за настоящее. Со временем память наконец превращает в памятник на разный лад пересказанные события, чтобы уже никогда их не потревожить. Только тогда к ним можно подойти и спокойно постоять рядом.
